Блокада без ретуши: рассказывает ленинградка Нинель Викторовна Краснолуцкая

Когда началась Великая Отечечственная, ей было около 10. Стояло тёплое лето, и в детском сознании тверда была надежда на то, что война будет недолгой, что мы побьём фашистов, что вернётся отец – и жизнь снова пойдёт «совсем, совсем хорошая», как писал в предвоенной детской книжке писатель Аркадий Гайдар. 

Но уже первые бомбёжки Ленинграда - города, который Гитлер предполагал сровнять с землёй, очереди в магазинах, ночное затемнение города, слухи, распространявшиеся среди населения, показали, что война – это страшно и это надолго.

- Нинель Викторовна, в каком районе города война застала вашу семью, кем были ваши родители?

Мы жили на Лиговском проспекте, 39 – напротив Знаменского  собора, который был  взорван в 1940 году. Этот дом принадлежал епархии. Наша семья занимала часть квартиры  бывшего настоятеля Знаменского собора.

Я родилась в 1931 году, а в 1939 родился мой брат, который всю войну и после неё  оставался на моём попечении.  Отец был сотрудником  Большого Дома  (тогда НКВД),  мама – художником-декоратором Мариинского театра. С нами жила бабушка – мамина мама. А когда началась война, мы забрали к себе ещё и родителей отца - они были старенькие  и нуждались в заботе. 8 августа эвакуировался Кировский театр. Маме сказали: мы можем взять только вас и ваших детей. А на руках у нас было ещё три старика. «Мы не можем дать вам столько билетов на поезд», сказали организаторы из числа руководства. Мама отказалась – и мы остались в городе.

- Мама не предпринимала попыток отправить в эвакуацию вас – детей?

Конечно, она молила Бога, чтобы найти способ отправить нас подальше от этой беды, многих моих ровесников вывозили тогда за Волгу, на Урал. Из моей  школы пришла учительница с сообщением: эвакуируют детей – и мама дала согласие. Сшили мне рюкзачок, в его уголки положили по картофелине для придания формы. Собрали вещи и уже готовились идти на Московский вокзал, что был через дорогу. И тут бабушка сказала: «Не пущу! Не сдам ребёнка. Будет снами, что бы ни случилось!». И меня не отдали.

 - И вы не пожалели об этом?

Представьте, мы потом судьбу благодарили, что этого не произошло.

- Поясните, пожалуйста.

На станции Лычково разбомбили поезд, укомплектованный учениками нашей школы. В крошки разбомбили. Потому что прошла информация, что везут военных. И когда дети выскакивали из вагонов, чтобы укрыться в поле, в травах – фашисты на бреющем полёте расстреливали их, добивали. От нашего класса осталось 5 человек из числа тех, кто не уехал на том поезде.

Потом маме звонили: боже мой, какая вы везучая…  А мой от ран погиб…  На станции в Лучково после войны установили памятник погибшим детям, моим одноклассникам в том числе.

А мы, оставшиеся в живых,  стали ещё крепче дружить. Горе сплотило нас, что во многом помогло нам выжить, одиночки не справлялись с блокадной жизнью.

Ваш отец имел реальную возможность вывезти семью?

Да, конечно, но так сложилось, что на момент начала войны отец был в командировке за границей, в Литве. Был бы с нами – эвакуировал бы всю семью, чтобы все остались  живы-здоровы. Но так не получилось…

22 июня в 4 часа утра на станции Лида, в момент, когда эшелон с работниками НКВД возвращался в Ленинград, немцы узнали про это и  разбомбили поезд. Наши  спаслись тем, что вовремя подвернулась попутка: моего раненого отца вытащили из вагона, погрузили на открытый борт грузовика. Два месяца мы ничего не знали о нём, думали – погиб…

Потом пришло письмо, медсестра написала, что папа лежит в больнице на Урале и что у него  парализована  вся  правая половина тела, держать ручку он не в состоянии, пальцы не сгибались. Не скоро наша семья воссоединилась…

- Каким вам запомнилось начало войны?

22 июня началась война,  а 20 июля нам выдали первые карточки. Наши старики ходить за хлебом уже не могли, в этот путь отправлялась либо мама, либо я в компании друзей, всегда вместе – так было безопаснее. Мы ходили на Московский вокзал помогать людям, которые надеялись вырваться из города – вместе с детьми, с каким-то отобранным в спешке  скарбом. Желающих выехать  было так много, что они уже не помещались в здание вокзала, сидели на чемоданах и мешках под его стенами, без еды и питья. Просили нас: «Девочки, водички принесите из кранов в туалете!..». В ожидании билетов и эшелонов проходили дни и недели.

8 сентября мы побежали с подружкой на Московский помогать, как обычно, людям, смотрим – вокзал пустой.  «Все уехали, билеты получили?», - с удивлением спросили мы у дежурного.  «Нет, немцы перекрыли дорогу. Все вернулись по домам». Помню, что с этого момента нам стало как-то особенно страшно.

- Когда перестали работать школы?..

В сентябре-октябре, в зависимости от района города и связанной с этим  частоты обстрелов. В эти два осенние месяца нам давали маленькую турнепсину (брюкву), мы ради неё, если честно, и ходили на занятия. Одну брюквину я приносила домой брату. Как-то он сидел очень грустный и ждал моего возвращения, а когда подкрепился, рассказал мне о своих переживаниях: «Я всё думаю, думаю – вот скоро эта паразитка сестра моя придёт, овощ принесёт – а мне не даст…». 

Холодало – и нас перевели учиться в подвал. А с ноября мы, малолетки, в школу уже не ходили.  В это время в домах появились крысы, просто целые полчища. Маленького брата мы держали на столе – искали спасения от крыс. Однажды сидит он, закутанный – и вдруг как закричит, головой трясет -  мышь ему в ухо вцепилась, мочку прокусила.  Я сняла ботинок – и в неё!.. И что бы вы думали: крыса на меня бросилась! Кинулась на меня со стола. У братца шрам на щеке остался.

 - Вы помните первую бомбёжку? 

Точнее сказать, не бомбёжку первую, а первый обстрел. Самолёты прилетели бомбить позже. Так вот, первый обстрел был на Второй Советской, хотя  метили, понятно,  в  Московский вокзал. У нас зазвенели стёкла; по репродукторам впервые объявили, что надо спуститься  в бомбоубежище, сказали: в обязательном порядке! Потом начались бомбёжки, но не нашего района, а Невского, Калининского, Выборгского, где были сосредоточены крупные предприятия. Центр не бомбили: немцы потеряли ориентир из-за разрушенного храма.

Мы очень испугались, когда был первый обстрел, а уж бомбёжка тем более. Спали мы под звуки метронома – он теперь регулировал наш сон; если  бомбежки не объявляют, можно было поспать.

По радио выступала Ольга Берггольц.  Она как успокоительное на нас действовала. Вот мы лежим в кровати, она читает по радио стихи – и мы потихоньку успокаиваемся. Знаете, это была какая-то своего рода психотерапия, такое снимающее напряжение воздействие было. И сильные были стихи. Поэтесса обращалась к городу:  ленинградцы, дети мои… Она же сама в блокаду с нами оставалась, на себе всё испытала. Её  подлинно пережитое выливалось в стихи – и нас это держало.

- Нинель Викторовна, как вы переживали  голод?

Я записала в тетради: первые признаки страшного голода начались в октябре 1941 года. С этого времени мама будила меня в пять утра, тепло меня одевала, проверяла пришитый ею большой карман с тыльной стороны курточки – в него  я складывала карточки. Были случаи, когда их отбирали на улице. Вот почему мы, одноклассники - два мальчика и три девочки - ходили вместе в булочную на углу Восстания и Невского. Это был магазин, к которому нас  прикрепили для отоваривания карточек и получения хлеба. Утром, задолго до открытия,  у его дверей уже стояла очередь. После долгого ожидания  подходили машины, хлеб разгружали и выдавали по карточкам.

В моей тетради сохранилась запись: июльская рабочая карточка составляла  800 граммов хлеба, служащая – 600 граммов; вплоть до октября рабочим полагалось 2 кг  мяса, служащим  - кило двести. С 12 сентября  1941 рабочие получали 500 граммов, служащие 300, дети – 200 граммов - и это уже был только хлеб. С ноября его норму понизили до 125 граммов, и этот факт вошёл  в мировую историю. С октября перестали продавать мясо, сахар, крупу. В ноябре магазины стояли уже совсем пустые, в них   выдавали только хлеб, прежде всего по рабочим карточкам. 

Представьте только:  по 125 граммов хлеба на человека!  Причём был бы хлеб как хлеб, нормальный, лёгкий,  а этот был чёрного цвета и сырой. Давали нам этот комочек, и я его в мешочек прятала, потому что более сильные подростки вырывали из рук либо карточки, либо хлеб. Поэтому мы скооперировались впятером и прятали хлеб у себя на теле. Чем я горжусь пожизненно – тем, что иногда, когда давали этого хлебушка комочек, попадались мелкие кусочки – и я их все до крошки приносила домой. Не имела морального права, не могла себе позволить даже маленький довесочек съесть по дороге. В очереди мы говорили только о хлебе: вот, де, обещали увеличить норму выдачи, когда же, когда же, когда?..

- Сколько часов вы стояли в очереди за хлебом?

Больше двух часов иногда. Почему? Не потому, что нас не пускали, а потому что не было хлеба. Мы с шести утра стояли в очереди. И если машины не было, женщины-продавщицы сами ехали на хлебозавод и помогали там загрузить машину. 

- Но они рисковали…

Да, конечно, их могли убить за этот хлеб, который они везли. Вот почему продавщиц было четверо, они при случае могли отбиться…

 - Когда карточки отнимали – это драка была?

Нет, не обязательно. У меня на глазах хлеб вырвали у старушки, куда ей драку затевать, на ногах бы устоять… А нас спасало то, что мы кучкой ходили, впятером, и стояли вокруг кольцом, пока последнего из нас не отоварят. Насмотрелись в хлебной очереди всякого: однажды  парень хлеб вырвал и тут же стал есть…  У него отбирают, а он в рот мякиш запихивает …

- Расскажите, как хлебные муляжи убирали с улиц и как вы, дети, смотрели на эти картонные яства?...

На Невском стояли красивые фонари. И прямо на них была реклама. На углу Невского и площади Восстания висела в виде искусно выполненного муляжа  такая красивая сдобная булочка довоенного образца, пышечка такая…. А на витрине ресторанчика, находящегося неподалёку, был выставлен муляж запечённой курочки. И что мы, дети, делали? Мы все пятеро подходили к этой курочке и любовались на её подрумяненные бока. Ну а потом до администрации района, видно, дошло, что эти продукты в рекламе не нуждаются, и их копии убрали. Но мы долго ходили: надо же, курочка как живая…  Каждый  вспоминал детство: вот мы когда-то это кушали, а сейчас видим еду только на картинке…

Представляете, прошло какое-то время – и мы случайно  нашли дома тот самый  рюкзачок, с которым я собиралась в эвакуацию вместе с моим классом. Я вытаскиваю две сморщенные картошенки, скукоженные такие: «Мама, смотри!»… И мы их в супчик положили.

- Вы говорили, что жили все вместе на кухне. Но ведь при первых же обстрелах окна выбили, стёкол не было?

Нет. Не со всеми такое было. Нам повезло, у нас ни одно стекло выбито не было. Почему? Вокзал не работал, а предприятий рядом не было. И стёкла так и остались в рамах. Почему мы жили на кухне? Тепло берегли. Она была небольшая, и мы почти впритык поставили три кровати: дедушка с бабушкой, родители отца, на одной, мама с братиком на другой, я спала с другой бабушкой, маминой мамой.

На работе давали плотную бумагу, мама ею закрыла окно. Не только для тепла, но и чтобы свет из окон не просачивался на улицу. Людей даже наказывали,  если свет пробивался в темноте из окна – это было нарушением правил маскировки.

 - Вы читали что-нибудь во время блокады?

Так ведь света не было. В первые несколько месяцев давали два литра керосина на семью. Но потом и керосина не стало, и лавочки эти закрыли.

- В баню, рассказывают,  тоже ходили по талонам?

Да, и не всем они были доступны. Июль, август, сентябрь – бани ещё работали, пока вода была. А потом талоны  на них выдавались только служащим и рабочим. Мы не могли пойти  туда и помыться. Но на Пушкинской улице находился гидрант пожарный – и он нас нередко выручал. Мы тянулись к нему кто с бидончиком, кто с чем, а потом, когда гидрант перекрыли, мы с мамой стали ходить за водой на Фонтанку. Прорубь была глубокая, и я могла ненароком нырнуть в неё, поэтому за водой наклонялась мама, а я потом уже потихоньку тащила бидон домой.

Замороженные трамваи и троллейбусы стояли по всему Невскому. Когда отключили свет, они так и замерли. Не было электричества, чтобы отогнать их в парки и депо. Тропиночка была протоптана вдоль трамвайных путей, однажды мы с мамой по ней почти ползем и видим: тётенька прислонилась к стене, и её качает. «Мама, может, ей помочь?..».  Мама мне сказала: «Ника, если я помогу этой тётеньке, я упаду вместе с ней. Нас уже никто не поднимет». И мы прошли мимо.

Потом, когда мы с водой возвращались, женщина лежала уже мёртвая, её разули и вывернули карманы пальто.

- Вы не мылись?

Нет, мы мылись – по минимуму. У брата был только чубчик. Мне мама обрезала вот такущую косу, оставила короткие волосы. Мама привозила на санках с Фонтанки воду и грела её на  буржуйке. Потом  купала всю семью в одном тазу в таком порядке:  сначала брата, потом меня,  взрослые напоследок. «Я не допущу, чтобы у вас были вши», - говорила она.

- А бельё стирали?

Да, представьте. Когда за водой ездили на Фонтанку – там прополаскивали полотенца и наволочки. У нас было несколько одеял, и мы спали в одежде, чтобы в случае чего сразу спуститься в бомбоубежище. Старики поначалу тоже туда  ходили. А потом перестали, на предупреждения о бомбёжках не реагировали,   какое-то безразличие их охватило и сковало. Сил не было на лишнее движение…

- За водой каждый день ходили?

Нет, раз-другой в неделю.  Поскольку  не ели, то и пить особо не хотелось. Хотя воды нам не хватало катастрофически, не меньше, мне кажется, чем хлеба. Руки как мыли? Мама намочит тряпочку – и все пользовались ею. Дедушка с бабушкой умерли – мама их кровати просто отодвинула – мы их не трогали… Другая бабушка – с маминой стороны - умерла, прижимая меня к себе. «Мама, мне холодно, бабушка такая холодная….», - пожаловалась я.  Бабуля уже начинала коченеть, прижимая меня к себе. Мама подошла, руки её раздвинула… Когда дедушка умер, мы его труп запеленали, отвезли на саночках в морг и уехали.  Никто не уже не регистрировал эти «пеленашки», как их называли в народе. Мамину маму оставили там прямо с санками – сил не было развязать…

В январе 1942 трупы ещё лежали во дворах и на улицах,  а в феврале их уже начали вывозить. И потихонечку к весне как-то город очистили и прибрали. В апреле 1942-го мама узнала, где наши похоронены – выяснилось, на Пискаревском все лежат. Мы пошли туда пешком.  Мама спросила служителя: «Может, вы помните, где захоронили  пожилую женщину, мы её на саночках привезли и бросили?». «Какие саночки? - был ответ. - Трупы привозили навалом на грузовике. И закапывали». Мы заплакали и поползли обратно через весь город домой.

 Мама умерла в феврале 1944, после прорыва блокады, отец к тому времени уже вернулся. Он заплатил зенитчицам на Волковском кладбище – и мамочку там похоронили в хорошем зелёном месте.

Отец заботился о том, чтобы справиться с нашей худобой. Уж и хлеба было в достатке, но мы с братом упорно прятали его под матрас. Солдаты отца-офицера плакали, глядя на нас, пытались подкармливать.  «Не давайте ничего детям. Они сыты», - требовал отец. У меня была куриная слепота на почве голода. Вечером я не реагировал на свет,  стала совсем близорукой.

- Что помогло вам пережить те страшные времена?

 Мы выжили – я и мама с братом, потому что мы древнего дворянского рода, и у бабушки были драгоценности. И вот эти драгоценности мама меняла не на хлеб – а, как я помню, на крупу. Исключительно на пшено и перловку. Почему? А потому, что мама добавляла их в супы. На Мальцевский рынок приходили люди по договорённости – и меняли продовольствие на дорогие вещи. Мама в хлебном магазине договорилась с продавщицей и через неё сбывала драгоценности; нам приносили небольшой мешочек с крупой прямо домой; и мы были счастливы… Ничего другого в рационе не было.

Осенью мы купили буржуйку. Мужчина, который её продавал, сказал: «Я только на хлеб её меняю, больше ни на что». Нам повезло: на кухне в окне было  отверстие для самоварной трубы. И вот в эту дыру он вывел трубу. У нас каким-то чудом не украли дрова из сарая, что стояли во дворе. Мама очень за них боялась, но не было сил домой перетаскать. Не украли в результате  ни одного полена…

- Что у вас осталось от блокады на всю жизнь?

Символом жизни для меня был и остаётся хлеб. Хлебу молятся. Благодарят Господа за то, что он есть. Хлеб ценят за то, что он – жизнь.

- Что ещё?

Холод. Мы же несколько лет замерзали даже в жару. Вот уж и блокада была снята, а мы всё равно надевали на себя все, что могли. Это пожизненно при мне так и осталось.  

- Праздновали день снятия блокады?

Я же с братиком была – стала его одевать… и мы дотопали до Фонтанки, когда салют с Петропавловки ударил. Салют был мощный. Прорвали блокаду – это было главным, слава тебе,  Господи.   Весь Невский был заполнен людьми. Они радовались, плакали,  смеялись, обнимались. Общим было ощущение:  да, мы, ленинградцы, многое пережили. Но выдержали.

 На портале Президентской библиотеки можно посмотреть видео-интервью «Дети блокадного Ленинграда. Интервью с Нинель Викторовной Краснолуцкой».

Источник: ведущий редактор пресс-службы Президентской библиотеки